1

Эдуард Авакян

1926, 19 марта, Ереван — 1980, 25 января, Ереван

Жена
Авакян (Агабалова) Елена

Дети
Авакян Ованес, 1957 г.р.
Авакян Зара, 1960 г.р

Внуки
Акопян Александр, 1988 г.р.;
Акопян Григор, 1992 г.р.;
Авакян Нина, 1995 г.р.

2

Из воспоминаний дочери Эдуарда — Зары Авакян:

3

Гражданин Армении
(отрывок из воспоминаний Марка Агабальянца)

Это было летом 1971 года.
Тогда я, как принято было говорить — «простой советский паренек», — приехал из русского города в столицу Армении. Это был мой первый «международный» выезд. До тех пор для меня не существовало понятия разницы по национальному признаку. Я понимал, что помимо русских есть армяне, украинцы, знал, что в разных республиках нашего многонационального Союза сконцентрировано живут определенные народы, говорящие по-своему, но доподлинно с этим еще не встречался. Бывали случаи, когда, выехав на какие-нибудь курорты, мы сталкивались с другими национальностями, но даже и тогда все это огульно называлось «грузинами», не мелочась уже на абхазцев, аджарцев, осетин, а Эстония, Латвия и Литва, например, просто именовались Прибалтикой. Говоря «мы», я, конечно же, подразумеваю русских. Не по национальности, а по месту этнического проживания.

Я знал, что и я «немного армянин». Знал это, сталкиваясь со своими родными — тетей, дядей, братом, сестрой — каждым летом в Пятигорске или Москве, Сочи или Ленинграде. Я знал, потому что они тоже были армяне, но приезжали они из Армении. Знание мое было чисто номинальным — мы говорили по-русски, смотрели одни и те же фильмы, пели одинаковые песни. Даже анекдоты были такие же, только рассказывали они их немного с акцентом, как бы переводя с другого языка и чуть-чуть меняя порядок слов. И наши дворовые игры почему-то называли немного иначе, хотя правила были одинаковыми. Но все это не меняло сути — мы были одной крови, не взирая на места проживания.
Так думал я, простой русский паренек, что, тогда казалось мне, было тождественным выражению «советский».

И вот, в 1971-ом, летом, когда мне исполнилось уже 10 лет, я «впервые навсегда» вылетел из России. Вылетел в неизвестный мне город Ереван.

4

Эдик, (дядя Эдик), встречал нас в аэропорту. Это было традиционным и хорошо знакомым всегдашним делом — каждое лето, когда мы встречались на «нейтральной» территории и он прилетал туда первым, то потом встречал нас с мамой. К тому времени, уже узнавши что-нибудь из местной жизни Ирпеня, или Абрау-Дюрсо, или еще чего-нибудь, куда мы приезжали, он по дороге домой в такси рассказывал нам всякие подробности — вот в этом парке у них можно гулять, в этом кафе здесь мороженное, там кинотеатр, куда мы обязательно пойдем.
Так и теперь, в Ереване, встретив нас как всегда — летом, дядя взял наш багаж и повел к такси. Он перекинулся по-армянски двумя-тремя словами со служащим аэропорта, который проверял бирки на наших чемоданах, потом с каким-то из пассажиров нашего рейса, потом еще с кем-то, кто встретился в дверях, потом с таксистом, который помог ему пристроить чемоданы в багажник. «Это все твои знакомые?», — удивились мы с мамой. Удивились тому, что все знакомые вдруг встретились именно здесь и именно сейчас. «Нет, — ответил он, удивившись в свою очередь, — С чего вы вдруг решили».
Такси поехало в город. Мы с мамой сидели на заднем сиденье, дядя впереди, рядом с водителем, вполоборота обернувшись к нам. Они о чем-то разговаривали, так, будто давнишние друзья и вместе с тем дядя что-то демонстрировал нам из проскакивающего за окнами пейзажа.

5

Так я увидел Арарат.
Гора сопровождала посадку нашего самолета. Собственно, это было первое, что «показала» нам Армения, и мы уже смотрели на нее в иллюминатор, когда шасси еще не коснулись посадочной полосы. Но только теперь, когда в сторону Арарата посмотрел дядя и от того, как он посмотрел, я вдруг «увидел» гору. Тогда я еще не знал Библии. И тем более был не в курсе исторических перипетий, связывающих Арарат с Арменией и разлучающих ее с ней. И я не помню дословный комментарий дяди, но я точно знаю, что именно с этого момента я узнал, вернее, почувствовал, практически все! Я сразу же проникся величием седовласой вершины и с тех пор, несмотря на то, что эта гора стала сопровождать годы моего ереванского каждодневья, могущество влияния этой горы на мои чувства не померкло ничуть.
«Это — Арарат, — сказал дядя. — По-армянски — Масис. Маленький, слева — Сис, большой, справа — Масис». «Это здесь, в Армении?», — спросили мы. «Нет, — сказал дядя». И чуть-чуть помолчав, они с водителем, не сговариваясь, в один голос добавили: «Пока».
«А это — персики. Армянские персики, — показал он сады. — А с той стороны — виноград. Армянский виноград. А это — ереванское море». На море этот искусственный водоем не был похож, но Эдик так сказал, что не оставил место сомнениям — именно это и есть море. Есть, конечно, Черное море, наверное, и другие всякие моря есть, но это — Ереванское море! Водитель включился в игру и добавил: «Армянское Ереванское море»! «Это завод пива, — не останавливался дядя. — Армянское пиво. Там дальше на холме — коньячный завод. Армянский коньяк. Здесь ущелье реки Раздан. Армянское ущелье. С той стороны реставрируют церковь. Армянская церковь». Мы только и успевали смотреть во все стороны. «А это шун. Армянский шун». У моста, в тени ветвистого дерева, скрываясь от палящего солнца, стоял постовой милиционер, от скуки крутящий гаишный жезл на шнурке. Он внимательно посмотрел на дядю, проезжающего в такси, и дядя приветственно кивнул ему головой, а тот, улыбнувшись, помахал рукой вслед.
Только спустя время я понял, что все эти «знакомые», с которыми общался Эдик походя, здоровался, что-то спрашивал, перебрасывался репликами — были никакие не знакомые, а просто прохожие. И этих прохожих было очень много, практически все, кто попадался на его пути. И всех их он любил. Любил не «потому что» или «за что-то», а просто потому, что они есть, эти люди. Позже я понял (только понял умом, но, увы, не достиг) философскую глубину этой любви, вселюбви к прохожему человеку. Попутчик — он ведь близок уже тем, что оказался в одном месте с тобой. Здесь, пусть на маленьком жизненном этапе, но все же — здесь нам по пути. Позже я узнал и о том, что «шун» — означает собака. Хорошо ли, что дядя обозвал постового «собакой» и в то же время приветственно улыбнулся ему из окна автомобиля? Только зная Эдика можно понять, что он не обидел человека. Они оба служат — и собака, и милиционер. Разве есть что-то обидное в службе?

6

Поразительно то, что эту, первую по Армении, экскурсию я запомнил до мелочей. То, что было в моей жизни всего два с половиной часа назад, в той, «русской» жизни, как бы уже и не было! Так, будто я родился только сейчас и, по странному стечению обстоятельств, стал все сразу же запоминать. Я до ярчайших мелочей помню каждый из этих одиннадцати километров нашей первой ереванской дороги. Помню, как миновали мы высоченный мост, и реку внизу, сверкающую за поворот ущелья, а с другой стороны чашу стадиона, помню начало Проспекта, тогда традиционно именуемым именем Ленина, ереванский рынок и впереди, в перспективе улицы, под горой — Матенадаран, а над зданием, на склоне горы — Мать Армения.

Время шло, но, как-то, невероятно деформировано — часы, проведенные на новой, непостижимой земле, превращались в годы знаний. Новые слова, состоящие из немыслимых буквосочетаний, нанизывались на нитку, словно костяшки четок. И в нем, в этом, непонятном пока еще, звукоряде скрывались потаенные смыслы предметов и понятий.
«Как будет по-армянски спасибо?», — спросил я у дяди, когда он дал мне попробовать армянский абрикос. То, что он сказал, было выше моего восприятия. «Такое длинное, труднопроизносимое слово!, — протянул я с тоской. — Но почему? Ведь это такое слово, которое нужно часто произносить, а когда оно такое сложное!..». «Но ты же благодаришь кого-то за то, что он сделал для тебя! Неужели он не заслужил того, чтобы и ты немножечко потрудился!». Эта мысль потрясла меня. И потом уже, позже, но, несомненно, именно в продолжение этой мысли, я стал обращать внимание на армянские слова. Не только, как они звучат, но и как они сложены, как смысл понятий точно передается в звуках, как слова и предметы подчеркивают значимость друг друга.

7

«Кстати, и абрикос — это тоже армянский фрукт», — добавил дядя. И рассказал историю, уводящую в далекие македонские времена. Вскоре я уже привык к тому, что с Арменией связано очень много и других понятий, событий, людей. Сначала не верил, потом удивлялся, потом, и очень скоро, привык. «Только Микеланджело почему-то не армянин!, — смеясь, продолжал дядя. — Микаэл Таривердиев — армянин и Анжела, у нас на работе — армянка, а Микаел Анджело — нет! Странно».

В этом он весь — Эдик! Шутка легко сменяла серьезную информацию, доброта сквозила во всем, и все было поглощено Арменией! Не навязчиво, не назидательно, без высоко поднятого вверх указательного пальца и глубокомысленно сдвинутых бровей! Просто он жил так, жил этой страной, этим городом, жил, даря любовь и делясь привязанностями. Запоминающиеся загородные вылазки, инициатором которых был, конечно же, он — Эдик, походы в ресторан, но не чтобы поесть, а чтобы почувствовать вкус еды на высоте зейтунского плато, поездки в горные села, встречи с людьми, вряд ли попавшими в энциклопедические справочники, но, безусловно, составляющими неотъемлемую часть Армении. Учебники истории, наверное, тоже могли бы снабдить какими-нибудь фактами о Ереване. Может, кстати, и более точными. Но привить любовь к городу, да не формулами и научными выкладками, а собственной силой любви — это дано было Эдику!

Фактов, говорящих о могуществе, ну или хотя бы, значимости Армении в истории человечества много, безусловно, много. Одно только перечисление имен знаменитостей, имеющих армянское происхождение, заняло бы не один лист печатного текста. А в соотношении с, в общем, малочисленностью самой нации — это, наверное, рекордный процент.... И армяне, по-крайне мере большинство из нас, делятся на тех, кто принижает национальное достоинство, делая упор на не лучшие качества людей, печально вздыхают о своей причастности к этому народу. И на тех, кто считает, что при таком количестве достижений на душу населения (а они видят только плюсы), они сами уже могут ничего не делать. Но все — и те, и другие — с гордостью, бия себя кулаком в грудь, будут перечислять славные имена и дела армянского народа. А Эдик, — он просто любил Армению! Почти молча. Оказывается, можно и так — любить, и все! Гордость его не распирала изнутри, не была лозунговой, кричащей на всех углах — «Мы, армяне!...». Она была тихой, скромной, умной, доброй. Эдик, как раз, из тех, кто что-то делал. Пусть не в государственном масштабе, так, чтобы «словом к потомкам...!», но в том, воистину незаменимом, необходимом, важном, каждодневном.

8

Мне жаль, что тогда у нас была такая большая разница в возрасте, и я не был ему достойным собеседником. Хотя, я думаю, что теперь, когда мы практически сравнялись в годах, мы можем понять друг друга и без слов...

Прошло много лет. Эдика давно нет с нами. Хотя нет, так эта мысль звучит совсем неправильно. Наоборот, теперь он всегда с нами. Он всегда со мной на тех улицах, по которым хожу я. Даже там, где мы с ним, казалось, никогда не пересекались — он, все равно, здесь рядом. Он обращает мое внимание на дома, проходящих людей, памятники, рассказывает о тех, про кого они, что-нибудь из истории, и вообще, всякие истории, смешные и не очень, но всегда очень добрые.
С конца восьмидесятых я работаю экскурсоводом по Еревану и Армении. Вожу русских людей по улицам нашего с Эдиком любимого города. Его города. Я говорю в микрофон, нещадно заставляя группу вертеть головами вправо и влево: «Это цветут армянские персики. Здесь — армянский виноград. Там — коньячный завод Армении. А это — завод армянского пива». «А это — армянский милиционер», — это уже добавляет Эдик. Я знаю это точно, потому что я молчал, а он сказал. Это кто-то сказал в микрофон, но не я, а кто же еще? Значит — он, Эдик. И непременно сказал, потому что все в автобусе повернули головы в сторону милиционера и засмеялись, а он улыбнулся нам и помахал рукой вслед.

___________

Жена Эдуарда, Авакян (Агабалова) Елена и их дети — Ованес и Зара Авакян живут в Ереване.
Ованес женат на Гоар Кюрегян. У них дочь — Авакян Нина.
Зара замужем за Артемом Акопяном. У них двое сыновей — Александр и Григор.

9

Послесловие
...теперь, когда мы практически сравнялись по возрасту...

Эдика не стало в 1980-ом. Он трудно жил последние годы — его необычайная Доброта, глубокая Любовь к окружающему миру остались невостребованными в этой ординарной действительности. Необыкновенно щедрый в обществе — он был совершенно одинок в своих мыслях. Наверное, это было закономерно. Уж слишком он был не такой, как все! А это, наверное, очень тяжело — быть таким особенным. И глаза его, такие веселые, всегда готовые к улыбке и радости, с морщинками в уголках, на самом деле были с горькой, невысказанной печалью...
Когда Эдика не стало, мы разбирали ящики его секретера. Нашли ворох удостоверений с огромного количества мест работ. Где и кем он только не работал! Такая неустроенность и поиск, вечный поиск себя в этой жизни...

И среди других бумаг нашли несколько стихотворений, написанных на простом тетрадном листе. Одно из них вдруг пронзило меня. Не знаю, почему именно это стихотворение. Но я прочитал его несколько раз (оно на армянском) и строчки, написанные его рукой, рукой Эдика, очень глубоко врезались в память.
И, так же, как в свое время он переводил для меня армянские слова, тексты, понятия, историю, обычаи, дух, город, страну, людей, мысли — я просто перевел эти его строчки. Это то самое малое, чем могу я ответить тебе, Эдик.
Алаверди...
Спасибо тебе.

10

Наполни стакан мой и дай мне огня.
Пусть в горечи водки забуду печаль.
Говорят, что она горька и дурна,
А табак, говорят, — пустая трава.

Ничего, ничего... не моя ли грусть —
Дурнее и горше будет пусть.

Что прошло — не придет. Не жалей ты меня,
И не пытайся утешить зря.
Пока я не выпил — мне нет забытья.
Налей-ка стакан мой, и дай мне огня.

Марк Агабальянц